РУССКИЕ ПИСАТЕЛИ ПРОТИВ ОККУПАЦИИ

Иван Дроздов давно смог понять, какая опасность нависла над нашей Родиной опосля государственного переворота, совершённого иудеями в 1917 году. И начал писать об этом наиболее 40 лет вспять. Его книги стали прятать и замалчивать...

Дроздов Иван Владимирович (р. 25.05.1922), писатель и публичный деятель, устроитель трезвеннического движения. Родился в дер. Ананьино Бековского р-на Пензенской обл. в крестьянской семье. Участник Великой Отечественной войны, с 1941 по 1945 на фронте, служил в авиации, затем в зенитной артиллерии, кавалер 5 боевых орденов и почти всех медалей. Его бронзовый бюст установлен в музее Великой Победы на Поклонной горе в Москве. В 1959 закончил Литературный инстиздесь им. Горького. Работал журналистом, сотрудник газеты «Сталинский сокол», обозреватель газеты «Известия». Длительное время был зам. гл. редактора издательства «Современник». Член Союза писателей Рф, вице-президент Международной Славянской академии.

Создатель нескольких романов, из которых в особенности известны своим патриотическим звучанием «Подземный меридиан» (1967), «Жгучая верста» (1973), «Баронесса Настя» (1997), «Шальные миллионы» (1999), «Голгофа» (1999), «Крайний Иван» (2000), «Ледяная купель» (2000), «Оккупация» (2001), «Похищение столицы» (2002), «Разведённые мосты», «Славянский котёл», «Суд идёт» и др. Принимает активное участие в трезвенническом движении, является управляющим общественной организации «За трезвость нашего народа», автор книжек, посвящённых теории и практике работы по отрезвлению «Геннадий Шичко и его способ», «Унесённые водкой» и др.

Приобрести все изданные книги И.В. Дроздова можно, сделав запрос по адресу:
194156, г. Санкт-Петербург, а/я 73. Дроздовой Люции Павловне.

Фрагменты из романа «Оккупация»

…Сейчас-то мы знаем, что и в 1921 году, и в 33-м голод нам устролибо большевички в кожаных тужурках, народ вымаривали – вот как и теперь хотят, чтоб нас, российских, было не много. Но тогда-то… Ленин был для нас кумиром, почти Богом, а огненных революционеров мы чтлибо, как наши отцы и деды чтлибо святых.

Люд доверчив, как дитя не многое. Ему произнесли, что Ленин наш отец родной – мы и поверлибо. А этот отец гласил, что пролетариату нечего терять, не считая собственных цепей, – мы и в это поверлибо.

А что у этого же пролетариата, не считая цепей, была ещё и Родина, и род, его породивший, и могилы протцов – ну, это как-то отпало само собой. Нет Родины – и всё здесь. Об этом же вроде бы и Карл Маркс, мудрец всех времён и народов, сказал, а если уж Карл Маркс… так уж здесь цепляться за Родину, и за могилы протцов…

Верлибо во всё это и тогда, когда от голода падали на улице и тихо без стона и жалоб погибали. В 1933-м как будто бы на одной только Украине вымерло шесть миллионов человек, а у нас в Рф сколько полегло? Никто не считал. Российских много. Зачем их считать…

Романтики было много в те дни, когда мы войну с Победой окончили и домой возвращались. Я тоже, хотя и не сходу, поехал домой. Дома-то, правда, у меня не было, и даже города не было – Сталинград был дотла разрушен, но всё-таки было место, где завод мой и дома стояли. Туда и поехал. Ну, а потом в штаб собственного окрестность вернулся. Сижу это я на скамеечке, приёма у начальства жду. Мимо подполковник проходит. Встал я, честь ему отдал.

– Как твоя фамлибоя?

Назвал я себя.

– Дроздов? Не твой ли очерк «Фронтовой сувенир» по радио читали?

– Было дело.

– И что? Куда теперь?

– В Сталинград попищу. Тракторный завод восстанавливать.

– Но ты же писать умеешь! Помнится, как у нас в штабе гласили: фронтовой командир, а как пишет. Айда к нам в газету!

– А вы что же… редактор?

– Бери выше; я всеми газетными кадрами в окружении заправляю.

Подхватил меня за руку, повёл в кабинет. Там за огромным столом небольшой, похожий на галчонка, старший лейтенант сидел. Подвёл меня к нему:

– Вот для тебя артиллерист реальный и писать умеет – оформляй его в газету. Нам во Львове литсотрудник нужен.

И ушёл подполковник, а старший лейтенант долго рассматривал меня, точно я привидение…

– Как же вы… без образования в журналистику идёте? Журналист, это же… писать нужно, сочинять: здесь не только ум, но и талант нужен, это же… ну, вроде как небольшой, начинающий писатель. А?.. Отказались бы.

– Как вы скажете; можно и отказаться.

Старший лейтенантик, так я его мысленно окрестил, поднял на меня большущие тёмные глаза, в их копошился сырой непроницаемый сумрак, покачал головой, что, очевидно, означало: «Надо же… какая наглость. В журналисты возжелал». Но сказал он лишь одно слово: «Подождите», и вышел. Через минутку возвратился вкупе с подполковником. Тот был взволнован, кричал:

– Вечно вы!.. Как русский, так для вас дипломы подавай. А где он обучаться мог – тебя он на фронте защищал! А твои единоплеменники, между иным, в Ташкенте отсиживались, да в инстиздесьах обучались.

– Но ведь журналистика, – бормотал старший лейтенант, – сами же вы гласили.

– Ну, гласил – и что же, что гласил. Естественно же, отлично, если с дипломом, но этот писать может. Очерк его по радио передавали, я ещё тогда задумывался: в газету бы этого парня.

Приказ о моём назначении был написан, и вот я во Львове, стою у входа в большое сероватое здание, где находится редакция…

Я уже вышел из кабинета и неторопливо шагал по коридору, когда дверь распахнулась и разъярённый Арустамян прокричал мне вослед:

– Ты есть в редакции 1-ый Иван и ты будешь опослядним!

Я пожал плечами и продолжал собственный путь. Эта фраза Арустамяна, хотя она и была самой чёткой, осталась для меня непонятной. А она, между иным, оказалась пророческой: четверть века спустя я буду уходить из редакции «Известий» и мне вдогонку произнесут: «Крайний Иван».

Да, я, как капитан корабля во время катастрофы, покину трибунално опослядним. Иванов в российской журналистике уже не оставалось, на смену им пришли инородцы, которых главный чекист страны Крючков назовёт «агентами воздействия».

Но тогда, в начале 1947-го, до того времени было далеко. Тогда у руля великой империи стоял Сталин. Он произнёс здравицу в честь российского народа, – наверное, потому в редакциях газет стали появляться Иваны. Великий грузин смотрел далеко, он отлично знал природу сил, затевавших уже тогда с нами Третью Великую войну, в которой основным орудием будут средства информации – и предусмотрительно выдвигал Иванов на переднюю линию боёв. Откуда мне было знать, что я и явился, может быть, Первым Иваном, брошенным на передний край уже тогда закипавшей битвы…

Капитан был толстый, красноватый, и кудри овечьих волос свалялись на его большой, лысеющей со лба голове. Я смотрел на него и задумывался: он, видно, отлично питается, раз таковой толстый. Но где же он берёт средства? Не все же они, как Плоскин, печатают для грузин дипломы.

К слову здесь скажу, что все евреи, служившие в штабе полка, отлично и питались, и одевались, и имели хорошие квартиры. Капитан же Смилянский, несмотря на свою молодость, – ему не было и 30, – и холостяцкое положение, имел двуэтажный особняк, принадлежавший ранее какому-то шляхтичу, а потом немецкому полковнику, коменданту Львова. В усадьбе Смилянского работал садовник, а пищу готовила молодая полька, которая раньше была поваром у немца. Этот германец собирал картины и китайский фарфор, – стащил к для себя уйму всяких дорогих вещей, которые вкупе с особняком перешли к Смилянскому.

Одно время его особняк желали передать Арустамяну, начальнику Политотдела, но для полковника подобрали другой домик, ещё и получше, и небольшой дворец, успешно расположившийся на склоне Высокого замка, остался у головного комсомольца дивизии. Сразу опосля освобождения Львова многие именитые горожане побросали свои дома, убежав с немцами на запад.

Для осознания природы отношений российских с евреями в советское время скажу, что моё поколение было воспитано на ложных идеях интернационализма, – в том плане, что мы, российские, большая могучая цивилизация, должны пренебрегать своими интересами и хлопотать вначале о братьях собственных наименьших, а уж потом о для себя. Отсюда пошли и облагораживание окружных республик, прилепившихся к Рф, и поднятие целины в казахстанских степях, и всякие другие щедроты, сыпавшиеся на головы малых народов – и всё за счёт Рф, российских. Евреев мы любили в особенности, как обожают в семье хворого ребёнка; ведь они несчастные, их всюду и всегда обижали, и даже в давнешние времена бывало, что жуткие египтяне либо бешеные испанцы и совершенно изгоняли из собственных пределов.

И только вот теперь, при русской власти, российские возлюбили их настолько, что всюду пропускали впереди себя, и в инстиздесьы принимали в первую очередь – их учлибо всех, поголовно, давали им высшее образование, а затем продвигали вперёд и выше – в научные учреждения, в министерства, обкомы, органы надзора. Освобождали от работы на шахтах; женщины ещё трудлибось под землёй, а евреи нет, и в колхозах их не было, а чтоб женщина-еврейка работала на строительстве плотин, мостов, шоссейных и стальных дорог – этого уж и помыслить нельзя. Для таковых дел хватало славянок. И это считалось правильным и как бы одобрялось сверху, а наверху у нас восседала партия – «ум, честь и совесть эры». Она-то уж во главе со Сталиным, папой народов, знала, где и кто должен трудиться.

Я был продуктом эры, к евреям относился с любовью, жалел их и недоумевал, если кто-нибудь при мне позволял о евреях сказать что-нибудь плохое. О российских – гласи, об украинцах – тоже, о грузинах, киргизах, чукчах – потешайся, даже смешные рассказы рассказывай, но о евреях! – молчок. Не нужно. Евреи самые умные, они хорошие. А тот, кто их недолюбливает – злодей. Заметьте: недолюбливает! Любит, но не до конца. И уже – злодей. Чуток ли не правонарушитель. Так мы относлибось к евреям…

Сейчас, спустя наиболее полстолетия опосля этих событий, я уже знаю, что таковая крутая брань в адрес евреев замешивалась и вбрасывалась нам в голову самими же евреями. Сталин-то со Ждановым, отдавая приказ на развязывание борьбы с космополитами, не смоги оценить того факта, что борьбу-то эту они поручают не русскому человеку, который только что вернулся с фронта и примеривался, как спасти себя и свою семью от голодухи и как устраивать свою жизнь далее. Борьба-то эта велась не из пушек, где мы заполучили большой опыт, а со страниц газет, где сидели те же львовы, фельдманы, кацы, рабиновичи. А они-то уж знают, как обратить всякую кампанию на свою пользу. Я потом припищу в Москву, буду работать в «Вестей» – поднимусь на самую вышку журналистской иерархии, стану экономическим обозревателем, меня привлекут к писанию докладов гладля вас страны – вначале Хрущёву, а затем Брежневу; многое мне откроется на этих ступеньках партийной кухни. Потаенны еврейского мозга я постигал на каждодневных совещаниях «узенького круга» в кабинете головного редактора, коим был зять Хрущёва, бухарский еврей Алексей Иванович Аджубей…

На слпищующий день я стал папой, у нас родилась девочка, которую мы окрестили Светланой. Я уже предвкушал минутку, когда приду за Надеждой и привпищу её вкупе с дочкой на новейшую квартиру, которую я успел вычистить, вымыть и перенести в неё весь наш нехитрый скарб. Но как раз в это время на меня свалилось горе, которое придавило точно камнем. В поликлинике перед тем, как выписать Надежду, меня пригласил доктор, небольшой человек с бородкой, и на ломаном русско-украинском языке сказал, что моя дочь больная и на всю жизнь останется глубоким инвалидом. Отворачивая взор в сторону, намекнул, что схожих деток не непременно брать, их можно бросить и в поликлинике. Слушал я его как в тмозгане, как в глубоком горячечном брпищу. И когда до меня дошёл смысл его опосляднего предложения, поднялся и не своим голосом прокричал:

– Давайте мою дочь! Сейчас же!..

Ребёнка завернули, и я заботливо взял дочурку на руки. Надежда, её мать и старшая сестра Рая шли сзади и оживлённо разговаривали и смеялись, – я понял, они не знают о заболевания ребёнка. Их хохот мне казался страшным святотатством, но я им не мешал, сердечко моё учащённо билось, в голове электронной искрой металась идея: инвалид, инвалид, инвалид!..

Тёща засветила надежду: доктор-то и ошибиться мог! И просто мерзость возжелал сказать. Вспомнил чьи-то разговоры о докторах-бендеровцах, о том, что, принимая младенцев при родах, они как-то ловко, движением огромного пальца делают подвывихи в суставах и причиняют другие увечья. «Если так, – клокотала в голове ненависть, – застрелю этого козла!» – вспоминал я доктора с бородкой.

– Ты что невесёлый? – оборотилась ко мне Рая. – Сына небось ждал, а родилась дочь. Подожди вот, привыкнешь к ней и так будешь рад…

– Да, да, – я рад, но только мне показалось… чрезвычайно уж она маленькая.

– Как маленькая! – воскликнула Рая. – Три с половиной килограмма весит, а он – маленькая.

Я сходил на кухню, принёс тарелки, вилки, и мы стали накрывать стол. Я тогда ничего не сказал Надежде, но скоро мы убедлибось, что дочь наша здоровая, весёлая и стремительно развивается. Я потом ходил в родильный дом, обо всём рассказал главному доктору, и он мне не возражал и даже подтвердил, что в наследство от бендеровцев им действительно остались доктори-изверги, но тот с бородкой уж больше вредить не будет, его арестовали, был трибунал, и там выяснилось, что он продавал младенцев каким-то западным торговцам детками. Доктора этого как будто бы расстреляли.

Тут будет уместно сказать, что дочь моя Светлана была полностью здоровой девченкой, в девять месяцев стала ходить, а в пятнадцать лет стала истинной женой. Она мне подарила трёх внуков, правнука и правнучку; преподаёт в школе русский язык и литературу и пользуется всеобщей любовью собственных учеников…

Два действия, как будто тракторным плугом, пропахали борозду в моём сознании в эти 1-ые годы опослявоенной жизни: одно событие – это начатая Сталиным и кем-то в один момент прерванная кампания борьбы с космополитизмом и второе – попытка трёх старших офицеров сделать из меня правонарушительа. Мне как бы приоткрылась дверь, через которую я улицезрел евреев. Я, конечно, и раньше их лицезрел; еврейка служила у меня на батарее, несколько евреев мы лицезрели в штабе полка, в конце концов, я слышал о их много анекдотов, но все нелестные аттестации, все мои невольные наблюдения не касались еврея, как национальности, они каждый раз относлибось к тому либо другому человеку, но национальность?..

А здесь мне в голову бросилась иная идея: они не такие, как мы. У их нет Родины. Бродяги, не помнящие родства. Недобрая молва о их, в том числе недавно прошумевшая, не напрасна. Ведь это партия – ум, честь и совесть эры – призывала нас бороться с ними. Но даже и кампания борьбы с космополитизмом не внесла заметных корректив в моё сознание. Но вот случилась история с квартирой и тремя офицерами… Надо было, чтоб оса ужалила, чтоб я посмотрел на неё и позадумывался, что же это за насекомое такое, которое так больно жалит? Это как по пословице: «Пока гром не грянет, мужик не перекрестится»…

Троцкий в своё время на радостях воскликнул: «Будь проклят патриотизм!» Зиновьев требовал от партии «подсекать головку нашего российского шовинизма», «калёным железом прижечь всюду, где есть хотя бы намёк на великодержавный шовинизм». Теоретик партии Бухарин объяснял: «…мы в качестве бывшей великодержавной нации должны… пбросить себя в неравное положение в смысле ещё огромных уступок государственным течениям». Великий Отец народов Coco Джугашвлибо, то есть Сталин, почти до самой войны упрямо повторял, что «великодержавный шовинизм является главной опасностью в области государственной политики».

Слово «русский» становилось ругательным, оно пропало со страниц школьных учебников, из газет, журналов, а потом и со страниц книжек художественной литературы. Армия российских писателей, которую возглавил Максим Горький, принялась старательно утюжить мозги наивных сограждан, железной метлой выметала из сознания читателей всё, что касалось подлинной истории российского страны.

Безыменский выговаривал мечту собственных сородичей:

О скоро ли рукой жёсткой

Рассеюшку с пути столкнут?

Ещё круче выражался Александровский:

Русь! Сгнила? Погибла? Подохла?

Что же! Вечная память для тебя.

Евреям удалось с 1917 года установить табу на исследование сущности еврея. Я теперь, взошедший на предел двадцатого столетия, могу сказать: запрет на исследование еврея и еврейства был величайшим вашим достижением, господа иудеи. Но этот же запрет и сыграл с для васи злую шутку. На глазах у одного лишь поколения вы в Рф из элитного, самого привилегированного народа превратлибось в так именуемый «малый народ», над которым чёрным и наизловещим облаком повисло проклятье российских людей. Для вас теперь неуютно и зябко, вы массами бежите из Рф, ищете уголок, где вас плохо знают.

Вас окончательно разоблачлибо возлюбленные для васи же юные реформаторы-ельцинисты гайдары, чубайсы, немцовы. Захватив наши средства, забежав в кремлёвские коридоры, они остановлибо заводы и шахты, обескровлибо армию, разорлибо всю страну. Ваши кумиры и вундеркинды стали самыми презренными людьми в Рф, во всём славянском и арабском мире. Ненависть к ним опрокинулась на ваши головы. Для вас теперь одно осталось: бежать из Рф, – и так, чтоб вас не отыскали и не догнали…

«На Западе давно смирлибось с засильем евреев, покорно отдали им власть. Гитлер восстал против их – и ты знаешь, что из этого вышло», – заключал Ильин какую-нибудь длинноватую свою тираду. А однажды рассказал забавный вариант, происшедший в Париже. Туда приехал в эмиграцию отец писателя Куприна. Он был полковником царской армии, известным в Рф человеком, и к нему на вокзале подступлибось корреспонденты парижских газет. Задавали вопросы:

– Как там, в Петербурге, укрепилась русская власть?

– Да, укрепилась, – отвечал полковник.

– А в Москве?

– И в Москве тоже.

– А во всей Рф?

– Нет, не укрепилась. На всю Россию у их жидов не хватило.

Этот его ответ был написан во всех газетах…

Завораживающий средневековый Петербург, не оставит равнодушным не одного туриста и гостя этих мест.

Отзывы владельцев самый объективный источникинформации, потому читайте Volvo V40 отзывы владельцев и принимайте верное решение.